"Поездка матушки в лагерь"

Наступила весна. Батюшка ожидал приезда матушки, которую он звал к себе. После Пасхи матушка получила от одной дамы, которая была на Вишере и видела Батюшку, записку от него.

В этой записке Батюшка просил матушку немедленно приехать. Эта дама и рассказала матушке, как нужно ехать на Вишеру, каким путем. В следующем своем очередном письме, от 9-го мая, Батюшка опять просил матушку приехать, хотя ходили слухи о переводе лагеря еще куда-то и была опасность разъехаться, но все же Батюшка писал, что надо воспользоваться и малой возможностью свидания и не отказываться от нее, и матушка стала собираться в дорогу. Встал вопрос, что делать с Колей. Батюшка определенно написал, чтобы матушка приехала одна, так как дорога была слишком трудна для маленького мальчика. Тогда Александра Евгеньевна предложила матушке свои услуги: она останется с Колей на время поездки матушки, я и Юлия Васильевна обещали навещать Колю и Александру Евгеньевну. В начале мая Андрюша снял для матушки дачу в Суханове. 15-го мая матушка перевезла туда Колю, а сама уехала в Москву собираться в дорогу.

Она выехала 19-го мая. Мы, все близкие толмачевцы, собирали и провожали ее. Матушка везла с собой довольно много вкусных вещей для Батюшки и самое драгоценное — запасные Св. Дары, которые она спрятала в коробку с какао.

Вот как описывает свое путешествие и свидание с Батюшкой сама матушка: «Целые сутки вез нас пароход по реке Вишере и в шесть часов утра следующего утра 11-го мая (24го мая) мы приехали на пристань «Красная Вишера». Сойдя с парохода, я встретила одного только что освобожденного заключенного, от которого узнала, что хотя многих здесь находившихся перевели в другие лагеря, Батюшка остался. Не помню, этот ли человек, или другой кто помог мне перенести вещи до ко¬мендатуры, где мы стали ожидать осмотра наших вещей и получения права свидания. Я чувствовала себя почти счастливой, и мне было как-то весело, когда стали просматривать то, что я везла. У меня был с собой пузырек с Крещенской водой для Батюшки, были и другие святыни. О святой воде я сказала на вопрос: «Что это такое?» — «Для вас это простая вода, а для меня она — святая, и я прошу вас ее мне оставить, она для меня — лекарство». Мне ее оставили. Но когда увидали мое Евангелие, его у меня отобрали, как я ни просила его мне отдать. Тогда я взяла с них слово, что они его мне вернут, когда я поеду обратно. Мне обещали. Потом взяли у меня мои деньги, дали расписку и наконец проводили меня в «Дом свиданий». Там мне указали на деревянную узкую койку у окна и стола, на которой лежал тонкий соломенный тюфяк. В комендатуре я написала заявление о предоставлении мне свидания с мужем. Дали мне свидание на четыре дня, так называемое «общее», т. е. по несколько часов в день, без ночевки, тогда как другим позволяли и ночевать. Но Батюшка в это время был перегружен работой, он был табельщиком в то время на пристани, откуда гнали по реке лес.

Умывшись, приведя себя в порядок, одевшись получше, покушав и приготовив вкусный обед на общей плите, я стала ждать прихода моего Батюшки. Однако, в этот первый день ему не было
передано разрешение на свидание со мной, и он ко мне не пришел. На следующий день я снова стала ждать его. Привезя с собой белые сухари, я их намочила в молоке, поджарила на русском масле, намазала привезенным вареньем и стала ходить около дома свиданий, но тщетно. Я ходила и все молилась, вглядываясь вдаль и ожидая его прихода. Уставши от ходьбы, я приходила к своей койке, садилась для отдыха на несколько минут и снова начинала ходить взад и вперед. И вот, наконец, когда я, усталая, присела на свою койку, было часов пять вечера, вдруг отворилась дверь и в ней показалась высокая худощавая фигура в желто-коричневом пальто — моего самого дорогого друга, моего Батюшки. Я услышала его слова: «Тут Четверухина?». Стрелой бросилась я к нему на встречу и со словами «Христос воскресе» просила его меня благословить. Батюшка отказался это сделать. (Тут были мои соседки — посторонние для нас люди), сказав, что он тут только заключенный. Как горько прозвучали его слова, как больно сжалось от них мое сердце! Я обняла его за шею и мы поцеловались. Показав на свою койку, я просила Батюшку сесть. Он как был в своем поношенном, не по голове маленьком картузе сел на койку, а я присела к столу на табуретку, он сейчас же стал спрашивать о детях. Соседки с любопытством его рассматривали и некоторое время очень нас стесняли своим присутствием. Наконец обе по очереди удалились, за что мы были им очень благодарны. Когда они ушли, Батюшка сказал мне, что теперь он может меня благословить и, сняв картуз, благословил меня. Мы заговорили…

Я налила ему и себе чаю, пододвинула ему свое угощенье. Батюшка не отказался, пил чай, кушал жареные сухари, а я, слушая горький рассказ его, не могла и глотка проглотить. Наконец я получила возможность снова сидеть возле моего Батюшки и слушать его и смотреть на его исстрадавшееся и сильно похудевшее лицо… Он был очень переутомлен. Приходилось с шести часов утра уже выходить на работу в свою хибарку на пристани, в восьмом часу к нему шли десятские и кончал только часов в десять-одиннадцать вечера… Глаза его были воспалены от недостатка сна и от пыли, попадавшей в них по причине сильнейших ветров, а берег Вишеры покрыт мелким песком, и лицо его было красное — «обветренное», как объяснил мне Батюшка.
В продолжение шести вечеров, что мы с ним видались (нам было прибавлено по просьбе Батюшки еще шесть часов свидания и мы разделили их на два дня), Батюшка рассказал мне о себе многое. Каждый день он вспоминал что-нибудь недосказанное и пополнял свою повесть.

Живя с Батюшкой более двадцати лет, я уже знала все его привычки, часто читала его мысли, угадывала его желания, поэтому он, бывало, только начнет что-нибудь говорить, а я за него докончу. И на Вишере, после полуторагодовой разлуки, мне казалось, что мы с ним и не разлучались. Я, как и раньше, с полуслова его понимала. Это меня очень радовало. Вспоминались слова из канона на день св. Пятидесятницы: «Разлучения вам не будет, о други…».

Батюшка говорил мне, что чувствует себя исколоченным, но не искалеченным. Прежде, когда жил со мной, он плохо помнил наизусть благодарственные тропари, теперь же он их хорошо знает.

Духовником его на Вишере был архимандрит Донского монастыря о. Архип. Исповедоваться удавалось в совсем необычной обстановке: например, колют вместе дрова, и Батюшка в это время исповедует свои грехи, а, по окончании исповеди, о. Архип положит на его голову свою руку и прочитает разрешительную молитву. Молиться, класть на себя крестное знамение и причащаться Св. Тайн можно было только лежа на наре и закутавшись с головой одеялом. С большой любовью вспоминал Батюшка об о. иеромонахе Гаврииле (который служил раньше в Марфо—Мариинской обители на Ордынке), о его прямоте, за что его часто сажали за проволоку, и о его угощениях. Однажды, когда было Прощеное воскресенье, не было у Батюшки ничего скоромного, а хотелось по православному обычаю заговеться. Грустно ложился Батюшка в тот вечер… И вдруг чья-то рука просовывает к нему под одеяло две сдобные лепешки. Это — о. Гавриил получил посылку, помнил о своем друге и захотел его утешить… Вспоминал Батюшка и о других хороших людях на Вишере. Говорил о своих соседях по роте, приводя слова из Послания: «друг друга честию больше творяще». Мыть полы в роте должны были все по очереди, но соседи, уважая его, освободили Батюшку от мытья полов, обязанностью было только посыпать пол опилками и носить горячую воду для мытья (10 ведер в день).

Из первого дня или, вернее, вечера мне особенно ярко запомнилось наше прощание и разговор. В то время на Вишере были белые ночи. Часов около одиннадцати вечера я вышла из Свиданий, чтобы проводить недалеко моего Батюшку. Было ясное и безоблачное светлое небо, на далеком горизонте чуть алела заря. Стоя во весь свой высокий рост на фоне этого светлого неба, Батюшка говорил мне, отчеканивая каждое слово.

«Ты в своих письмах часто занимаешься совершенно бесполезным занятием: считаешь дни — сколько прошло со дня нашей разлуки и сколько еще осталось до дня моего возвращения домой. Я этого жду. Я уверен, — сказал Батюшка, что в вечности мы будем с тобой вместе, а на земле — нет… Мне, вероятно, дадут еще три года». (Батюшка думал о ссылке на три года после отбытия наказания). «Здесь я прохожу вторую духовную академию, без которой меня не пустили бы в Царство Небесное. Каждый день я жду смерти и готовлюсь к ней…». Батюшка говорил все это совершенно спокойно, но каждое его слово, точно молотом тяжелым, било по моему наболевшему сердцу, но я не возражала, я все это выслушала молча и только крепко заполнила его слова…
В Вишхимзе вместе с Батюшкой работал какой-то художник Кирсанов. Он так привязался и полюбил Батюшку, что написал с него большой портрет, жаль только, что он не успел его отделать, — это было как раз перед изолятором (зимою 1932 г.).

Этот портрет Батюшка, с позволения начальника отдал мне, сказав: «Возьми домой. Будете на него смотреть и меня вспоминать…». И просил вделать его, в золоченую рамку, как рекомендовал Кирсанов. Я так и сделала, и, глядя на Батюшку, всегда вспоминаю его слова указанные таким грустным тоном.

Когда я шла с Батюшкой или по коридору в доме свиданий, или около этого дома, все проходившие почтительно сторонились при виде Батюшки — было заметно, что его уважают все, кто только его знал. Меня же многие называли «матушка», даже из начальников, конечно, надо думать, что ради почтения к Батюшке.

В то время (когда матушка приехала на Вишеру) по общему положению осужденных по 58 ст. переводили на общие работы, и только как исключительного работника по просьбе помощника начальника Н. В. Виссарионова Батюшку устроили главным табельщиком. Но эта была такая ответственная работа, что «или пан или пропал», — говорил мне Батюшка.

Вот во время выполнения этой работы я и приехала на Вишеру. Батюшка работал днем до 11 часов вечера, а с 6-ти вечера приходил его помощник и работал всю ночь до 6-ти часов утра — такая была горячая пора сплава леса по реке. Батюшка говорил мне, что это дело подходит к концу и его просят уже в два места. Недаром, когда он подал заявление о свидании со мной, начальник написал о нем характеристику, как об исключительно добросовестном работнике. Между прочим Батюшка болезненно вспоминал мне, что, когда он шел вместе с заключенными из изолятора, а ему навстречу шел какой-то его бывший друг, то этот человек не поклонился ему, а отвернулся от него. Напротив, другой — некто Костя В. долго, с любовью, кланялся Батюшке, что Батюшку очень тронуло. Когда я гостила на Вишере, Батюшка уже пользовался хорошим столом, как «штурмовик», и мог даже приносить мне кое-что из своих продуктов: хлеб, селедку и даже банку с мясными консервами. Приходил он ко мне в пятом часу вечера, я его ждала с обедом, мы вместе с ним кушали, пили чай и затем гуляли вокруг дома или на берегу реки Вишеры, или сидели около дома на скамейке. Я ему рассказывала о его родных и духовных детях, передала ему все их просьбы. С какой отеческой любовью вспомнил Батюшка о каждом своем детище, каждому просил передать его благословенье и низкий поклон. Был очень тронут вниманием владыки Варфоломея (который прислал матушке благословенье и 50 рублей на дорогу) и велел мне съездить и поблагодарить его.

Большим и нежным другом Батюшки был некто Миша Асперов, но у него была последняя стадия чахотки, и его отправили в Темниковскую пустынь (где тоже были лагеря) доживать свой век. Батюшка говорил мне, что он видел в ссылке много унижений, перенес много обид, тяжелых работ, слышал клевету, насмешки и параллельно все время видел уважение от других, внимание, любовь и нежную заботу, как от единомышленников, так и от «шпаны» и от начальства. И даже так бывало, что от одного и того же человека в разное время он терпел обиды и затем проявление уважения…

Как-то гуляя с Батюшкой по берегу р. Вишеры, я подняла с земли сосновую щепку. «Я возьму ее на память о твоем здесь пребывании и о твоей тяжелой работе», — сказала я Батюшке. Точно кусочек его гроба я привезла с собой в Москву и надписала на этой щепке: «На память о моем свидании с Батюшкой в мае от 12–18, 1932 года на Вишере».
Все пережитое, все глубоко скорбное и тяжелое сделало Батюшку еще более религиозным. Раньше он был религиозен более разумом, а теперь всей душой, всем сердцем полюбил Господа Иисуса Христа. «Нет Его краше, нет Его милее», — говорил он мне.

О детях духовных он еще говорил, что всех он по-прежнему любит, что все они по-прежнему живут в его сердце. Всех сердечно благодарит и особенно за любовь ко мне, к его матушке.

Он просил каждому отдельно сказать, что он его помнит, любит и благодарит…. Конечно, у него было определенное предчувствие, что домой он уж е не вернется… Когда я как-то заговорила о будущем, если все же он вернется домой, Батюшка высказал такое свое желание: «Конечно, в Москве мне уже не позволят жить. Ну что же, мы с тобой поселимся где-нибудь в небольшом городке, и сыновья будут нам понемногу присылать каждый месяц. Авось и прокормимся мы с тобой. Господь не оставит нас».

Батюшка говорил, что теперь он стал гораздо ближе к народу, больше стал понимать людей, и, если он вернется, то будет гораздо снисходительнее к ним… Я замечала, когда мы с ним гуляли или сидели на скамейке, что как только Батюшка увидит издали кого-нибудь из своих знакомых, он сейчас же начнет улыбаться, снимать шапку и приветливо кланяться подходившим. И все его знакомые также его ласково приветствовали. Как-то он указал мне через окно доктора С. А. Никитина и назвал его «ангелоподобным». Этот врач раньше был председателем приходского совета в храме св. Николая в Кленниках, где настоятельствовал о. Алексей Мячов. Привелось Батюшке последнее перед кончиной время работать под начальством этого врача, быть ему помощником.

В первую зиму, на Рождество, Батюшке было особенно тяжело, оттого что затеяли у них в роте устроить антирелигиозный диспут. Батюшка нарочно лег пораньше на свою верхнюю нару, чтобы ничего не слыхать и покрылся с головой одеялом. И вдруг кто-то вспомнил о нем. «Тут есть поп, пусть он выступит на нашем диспуте». Батюшка сказался больным и решительно отказался выступать в этом обществе безбожников. Один Господь знает, что переживало его сердце, так горячо любящее Господа, слыша грешные словопрения.
Батюшка говорил, что, благодаря физической работе, мускулы на руках у него стали крепкие и даже сердце его стало лучше. Он может пробежать и не ощущать одышки. Друзья хлопотали, чтобы Батюшку перевели в наиболее культурную 64-ую роту, но воспитатель роты отнесся к нему очень грубо, он говорил, что тут находятся только высококвалифицированные работники и что «санитаришке» тут не место. Только кто-то из добрых людей успокоил Батюшку, сказав, чтобы он не обращал внимания на него и оставался бы здесь. Слава Богу отношение начальства понемногу смягчилось и теперь воспитатель даже полюбил Батюшку.

Батюшка говорил, что Вишеру можно рассматривать с трех сторон:

  • 1 — отрицательная сторона: шпана, пьянство, обиды, насилия, бесчеловечное отношение, побои…
  • 2 — целый сонм самых прекрасных людей;
  • 3 — это то, как все это переживалось, отражалось и преломлялось в Батюшке.

В результате он всегда чувствовал на себе милость и любовь Божию, дивный Его Промысл и поэтому сам делался ближе к Богу и начинал любить Его все больше и больше. Никакой внешней религиозности он проявить не мог, но внутри, в душе, он стал еще более религиозным, чем был раньше. Он говорил мне, что живя тут, на Вишере, он себя чувствует несколько подобным живущим в монастыре. Ведь тут, как раз упражняешься в тех добродетелях, которые требуются от монаха, когда он принимает постриг: полное отречение от своей воли, нестяжание и целомудрие. Действительно, на Вишере Батюшка проходил новую духовную академию, более совершенную, чем та, которую он окончил перед принятием сана священника.

Батюшка просил детям писать ему ежемесячно, Андрюшу просил непременно бросить курить — это скверная и вредная привычка. Очень был рад, что дети откровенны со мной. Колечку он вспоминал с особенной любовью. О прошлогоднем приезде Сережи к нему Батюшка вспоминал с большим удовольствием: это свидание очень сблизило его с Сережей, они как-то лучше поняли друг друга и еще больше полюбили друг друга. Мой приезд Батюшка сравнивал с целебным бальзамом, с вином и елеем на его измученную душу. Я заметила у него в лице резкую перемену: когда я приехала выражение его лица было горькое, а когда уезжала, оно было светлое, мирное, довольное.

Много мне рассказывал Батюшка о своем житье-бытье, да всего и не вспомнишь. Когда он работал в Вишхимзе, ему пришлось однажды послужить одной больной. Лежала в больнице туберкулезная Надежда Светлова. Она была очень уже плоха и захотелось ей перед кончиной поисповедаться и причаститься св. Таин Христовых. Но как это сделать? Она — заключенная. Батюшка помог ей. Он пришел к ней, как санитар, долго с нею беседовал, исповедал ее и даже причастил св. Тайн. Нельзя передать того счастья, которое испытывала эта страдалица. Она вскоре мирно скончалась и родным удалось над ее могилой поставить крест. Там же был похоронен и иеромонах Антоний (Тьевар), бывший ученик проф. П. В. Попова. Обе эти могилы украшались с любовью.

Однажды, вспоминала матушка и рассказывала нам, Батюшка позвал ее прогуляться по лагерю. Они подошли к берегу Вишеры. «Помнишь, как я любил реку? — спросил Батюшка, взглянув на красивую широкую реку, вздохнул и тот час же отвернулся, промолвив, пойдем отсюда». Вообще земное мало интересовало Батюшку… Но с другой стороны, он говорил, что если бы теперь вернулся в Толмачи, он стал бы руководить совсем иначе. Он стал мягче. Однако, не во всем был Батюшка мягок. Одному человеку, поднявшему руку (при голосовании) по малодушию за закрытие храма, он просил не передавать от него благословенья. Он сказал, что не может его благословить. О Марии Ивановне он вспоминал мирно… Но, когда, матушка вспомнила, Ольгу Николаевну, Батюшка решительно сказал, что не хотел бы ее видеть здесь на земле. Поразительно, что как раз на другой день после этих слов Батюшки умерла Ольга Николаевна. Она умерла где-то в далекой деревне Пермской области, куда была сослана на поселение… Батюшка был очень рад привезенным матушкой запасным св. Дарам, но оказывается он не раз причащался и исповедался.



Поделиться:

Вера Владимировна Бородич

Vera Borodich tРодилась она в 1905 году в Москве в семье служащего. Училась в гимназии, окончила среднюю школу, Ленинградский государственный университет (факультет языкознания), аспирантуру. Вера Владимировна Бородич стала видным специалистом по славянским языкам.

Вот как вспоминает сама Вера Владимировна о том, как она стала прихожанкой Толмачевского храма:  

«Двенадцати лет стала я интересоваться религией, ходить в церковь, читать Евангелие. С шестнадцати лет ходила в храм Христа Спасителя, познакомилась с отцом Александром Хотовицким* и стала его духовной дочерью. После его ареста в 1922 году я осталась без духовного руководства, охладела к религии, однако ненадолго.

Подробнее...

Оглавление